25 ноября 1869 г. крестьянами села Петровско-Разумовское в пруду Петровского парка, был обнаружен труп неизвестного мужчины. Пристав, вызванный на место происшествия, установил факт насильственной смерти при «отсутствии на теле убитого всяких признаков грабежа». Душегубы так нервничали и спешили избавиться от тела, что «даже часы остались в кармане от жилета» потерпевшего [1, с. 11]. Вскоре личность убитого – студента Петровской сельскохозяйственной академии И.И. Иванова была установлена. «В кармане убитого нашли бумаги», которые и навели полицию на след преступников [2, с. 29].
Летом-осенью того же 1869 г., еще до убийства Иванова, IIIотделение раскрыло тайную революционную организацию. Обыск, произведенный жандармами в квартире приказчика книжного магазина П. Г. Успенского, а позднее и в самом магазине, дал «богатый улов». В руках сыскной полиции оказались прокламации, революционные воззвания, документы «Комитета Народной расправы», увенчанные «овальной печатью топора», знаменитый «Катехизис революционера» С. Г. Нечаева и прочие неопровержимые свидетельства «крамолы». Вскоре следствие установило, что убийство И. И. Иванова, члена «Народной расправы» (другое название кружка – «Общество топора»), учинили его «сотоварищи» по кружку. Правда, главный фигурант этого громкого дела, глава «партии» и организатор кровавого самосуда над «отступником», С. Г. Нечаев, узнав об арестах подельников, 17 декабря 1869 г. в компании «с женой коллежского асессора Александровской», тайно покинул Россию [1, с. 12].
К слову, В. В. Александровская – особа весьма эксцентричная. Осужденная в 1862 г за революционную пропаганду, и находясь под строгим надзором полиции, она, тем не менее, примкнула к «нечаевцам», а затем помогла главе «Народной расправы» эмигрировать. При возвращении в отечество была взята с поличным ‑ с прокламациями, всученными ей Нечаевым. На суде «революционерка» покаялась и предложила свои услуги в поимке бывшего компаньона. Однако столь «выгодное предложение» полицию не заинтересовало, и Александровская отправилась отбывать наказание в Сибирь.
21 ноября 1882 г., ровно через тринадцать лет после убийства несчастного Иванова, в одиночной камере Алексеевского равелина «от общей водянки, осложненной цынготной болезнью» скончался и его убийца ‑ С.Г. Нечаев [2, с. 57]. Круг замкнулся, «демон» русской революции ушел в небытие… Однако смерть его, по странной прихоти истории, породила ряд неточных, вымышленных, зачастую откровенно нелепых «сведений и сообщений» о личности и деяниях «абрека», как в сердцах назвал автора «Катехизиса революционера» М. А. Бакунин [3, с. 501]. Это тем более удивительно, что кипучая деятельность С.Г. Нечаева не единожды становилась предметом тщательного анализа отечественных историков. Последнее по времени жизнеописание Нечаева принадлежит перу Ф. М. Лурье, монография которого издавалась дважды с промежутком в семь лет [4][5]. И тем не менее, мифы «нечаевского цикла» оказались на редкость живучими.
В данной статье анализируются некоторые правовые аспекты европейского «вояжа» Нечаева, завершившегося его депортацией из Швейцарии.
В фондах Государственного архива Саратовской области (ГАСО) в коллекции Саратовской ученой архивной комиссии (СУАК) хранится небольшая по объему папка с названием: «Материалы для биографии рев<олюционера>-народника Нечаева С. Г.» [6]. Как выяснилось, эта рукопись – оттиск одноименной публикации в первом номере «Вестника "Народной воли"», издаваемого в Цюрихе бывшим членом ИК «Народной воли» Львом Тихомировым [7]. Как, какими путями копия «Материалов» оказалась в Саратове в 1883 году сразу после выхода в свет в Швейцарии – неизвестно. Кто именно из саратовских любителей-архивистов заботливо сохранил для потомства эти сведения об «арестанте № 5», история умалчивает. Разумеется, участники «секретной операции» по распространению «апологии» государственного преступника, сохраняли инкогнито, дабы не оказаться, там же, где оказался сам С. Г. Нечаев.
С середины 1870-х гг. Саратов, наряду с Москвой, Санкт-Петербургом, Харьковом, был одним из центров народнического движения. Провал «хождения в народ» и массовые аресты вызвали временный спад активности местных революционеров. Однако уже в 1880 г. по инициативе М. П. Троицкого возник Саратовский кружок партии «Народная воля» [8, с. 153-154]. В него входили старые знакомые: Н. Н. Катин-Ярцев, В. И. Кунтушев, Ф. А. Борисов. Все они во второй половине 1860-х гг., состояли в Петербургском тайном обществе «Сморгонская академия», активно участвовали в студенческих волнениях 1868-1869 гг., планировали несостоявшееся освобождение Н. Г. Чернышевского, встречались с Нечаевым, знали и многих участников созданной им «Народной расправы» [9, с. 85-86,151]. Катин-Ярцев в юности даже был, по его признанию, «горячим сторонником Нечаева и Бакунина» [10, с. 339]. Однако «существование в Саратове сети кружков и их тесная связь с ‟Народной Волей" стала известна для местных властей еще в марте [18]81-го года», ‑ вспоминал И. И. Майнов [11, с. 278-279]. Сразу после цареубийства 1 марта 1881 г. последовали аресты, положившие конец саратовскому отделению партии [9, с. 196]. Вместе с тем, многие народники, например, тот же Н. Н. Катин-Ярцев, остались на свободе [9, с. 183]. Вероятно, кто-то из этого «революционного рассеяния» и передал в СУАК оттиск из «Вестника ‟Народной Воли"». Сам факт того, что цюрихское издание достигло берегов Волги, прецедент любопытный, но не из ряда вон выходящий. Русская жандармерия была не в состоянии перекрыть все пути поставки в империю нелегальной литературы, равно как и «упечь в Сибирь» всех явных и тайных противников режима.
Именно «Материалы для биографии…» стали толчком к укоренению в нашей историографии и общественном сознании стереотипов о личности Нечаева. Сопоставление сведений, изложенных в «Вестнике», с данными источников и фактами, обнародованными историками, позволяют отделить искажения и вымыслы от реальности.
«Материалы для биографии», объемом в неполных 16 страниц, ‑ это отрывочные записки «арестанта № 5», по большей части, в пересказе Л. А. Тихомирова.
Арест и высылка С. Г. Нечаева из Швейцарии в Россию подаются в «Материалах для биографии» как итог циничного сговора русских и швейцарских властей, беззаконие и насилие над свободной личностью. Добиваясь от швейцарского правительства выдачи Нечаева, русский царь приказал своим юристам объявить его обыкновенным уголовным преступником, убившим Иванова из личной будто бы ненависти», что, безусловно, «гнусная ложь и для всех очевидная клевета», ‑ негодовал Тигрыч (подпольная кличка Тихомирова) [6, Л. 1-1об]. Правда, зная о патологической склонности «жертвы произвола» к мистификации и лжи, редактор «Вестника «"Народной воли"» оговаривается, что не берется судить о достоверности изложенных Нечаевым фактов [6, Л. 1-1об].
В этих гневных пассажах о произволе, безусловно, есть значительная доля правды. Но этот тот случай, когда полуправда хуже всякой лжи. Конечно, российская юстиция нарушила нормы права в отношении С.Г. Нечаева [1] . В частности, как уголовный преступник, на чем настаивали представители России в переговорах с швейцарскими властями, убийце И.И. Иванова была прямая дорога на каторгу, а не в каземат Петропавловской крепости. Кроме того, «по вручении присяжным Вопросного листа о виновности Нечаева, председатель произнес обвинительную речь (на что он по закону не имел права), в которой убеждал их, что подсудимый не может быть признан заслуживающим снисхождения» [2, с. 43]. Это было грубым нарушением процессуальных норм. Однако и представлять дело как расправу «царской инквизиции» с «пламенным революционером» ‑ явное преувеличение. Нечаев не был лишен права на защиту. Из опубликованных документов видно, что подсудимый отказался от услуг адвоката, настаивая, что он не подданный русской короны, а «гражданин мира и швейцарский подданный», коим, как увидим, он никогда не был и стать им не имел ни единого шанса. Прокурору Московского окружного суда Нечаев прямо заявил, что в защитниках не нуждается, защищаться не будет и швырнул на пол обвинительный акт [2, с. 37]. «Процесс по делу Нечаева 8 января 1873 г. – прошел вообще без адвокатов, поскольку Нечаев отказался от защиты» – констатировал Н.А. Троицкий, автор фундаментальных трудов о политических процессах в России второй половины XIX в. [12, с. 245]. Поэтому заявление Л.А. Тихомирова, что к главе «Народной расправе» «не допустили избранного им защитника», «на суде не давали слова, а «представители нашей адвокатуры позорно трусили и не протестовали» [6, Л. 1-1об, 2об] не соответствует действительности. На суде Нечаев ни о чем говорить и не собирался, а присяжных презирал как «бар» и «тунеядцев», выходцев из приговоренного им к уничтожению «прогнившего общества». Сергей Нечаев последовательно, осознанно, демонстративно, от начала и до конца отстаивал свое жизненное кредо: он, революционер, стоит вне общественных норм, морали и права. Личность с такой острой формой социопатии, осложненной к тому же манией величия, никогда и ни за кем не признает права суда над собой, скорее общество должно защищать себя от подобного «феномена».
Истинная картина суда над С. Г. Нечаевым выяснена исследователями достаточно подробно и отличается как от официальных реляций, так и от сцен «гнусностей и насилия» власти, изображенных в «Материалах для биографии».
Важнее понять, почему власти и юстиция демократичной Швейцарии, страны, в которой политическая диаспора, ненавидевшая русское самодержавие, была традиционно сильна и влиятельна, все же пошли на беспрецедентный шаг, выдав России эмигранта С.Г. Нечаева.
Чтобы реконструировать историю экстрадиции отца-основателя «Общества топора» и понять причину настойчивого требования русскими властями его выдачи как уголовного преступника, следует обратиться к событиям, предшествующим аресту и высылке «абрека» из Европы.
С 1 июля по 11 сентября 1871 г в Петербургской судебной палате слушалось дело о лицах, причастных к созданной С. Г. Нечаевым «Народной расправе» и убийству И. И. Иванова. Процесс нечаевцев был первым в России открытым, гласным, судебным процессом, с участием адвокатуры и присяжных заседателей.
Перед началом заседаний петербургские верхи пребывали в уверенности, что предстоящий процесс дает им уникальную возможность разом ударить по российским бунтовщикам, политической эмиграции и заодно сплотить общество вокруг престола. «Владея такими козырями, как юридически доказанный факт злодейского убийства Нечаевым студента И. И. Иванова, одиозно-экстремистский текст нечаевского «Катехизиса революционера», нечаевский (фальшивый) мандат члена Интернационала, именем которым прикрывался Нечаев, каратели надеялись запятнать как русскую революцию, так и международное революционное движение <…>», ‑ писал Н. А. Троицкий [12, с. 235].
Действительно, царская юстиция накануне процесса не сомневалась в успехе обвинения и пребывала в радужно-приподнятом настроении. Министр юстиции К. И. Пален в беседе с товарищем шефа жандармов Н. В. Мезенцевым «полагал, что самое откровенное и полное изложение фактов должно будет нанести самый большой удар партии, сочувствующей обвиненным» [1, с. 158]. Надежды использовать открытость и гласность судопроизводства в интересах самодержавия обернулись для власть имущих полным конфузом.
Обвинение вчистую проиграло дебаты присяжным поверенным и выглядело откровенно жалко на фоне могучего ораторского таланта В. Д. Спасовича и А. И. Урусова. «Не общество и государство в лице суда является обвинителем, а напротив, они становятся обвиняемыми и обвиняются с силой и красноречием фанатического убеждения, как бы напрашивающегося на мученичество», ‑ резюмировал агент III отделения в рапорте о ходе процесса [1, с. 168]. Не оправдались и надежды верхов на общественную поддержку. Даже присяжные заседатели не поверили, что подсудимые «могли иметь влияние на производство мятежа». Деятельность большинства участников тайной организации квалифицировалась ими как свойственная молодости «шалость», не более того [1, с. 160].
Что касается образованного общества, то его настроение тайный осведомитель определял точно и кратко: «оппозиция против правительства и его нравственного авторитета» [4, с. 168].
Оглашение приговора по делу нечаевцев повергло верхи в шок, а затем в бешенство: из 78 подсудимых 42 были оправданы, других приговорили к небольшим сроками заключения и только четверо непосредственных участников убийства И. И. Иванова получили от 7 до 15 лет каторги [12, с. 244].
Экстренные меры для предотвращения подобных скандальных инцидентов предложил в записке шефу жандармов П. А. Шувалову журналист и тайный агент III отделения И. А. Арсеньев»: «Суд – особенно в государстве монархическом не может либеральничать», он должен «карать строго, без милосердия», и «лишь верховная власть сохраняет право миловать» [1, с. 186-187]. Аргументы, логику и выводы сексота высшее руководство России восприняло с полным пониманием и одобрением. Законом от 7 июня 1872 г. рассмотрение политических дел передавалось в ведение Особого присутствия Правительствующего сената (ОППС) [13, № 50956].
Чем же объяснить упорство жандармов в поисках С. Г. Нечаева? Каковы главные мотивы назойливого и неотступного требования его выдачи? Русской секретной полиции было хорошо известно, что автор «Катехизиса» не был крупным теоретиком и практиком революционного движения и не пользовался авторитетом в кругах политической эмиграции. По свидетельству служащего Министерства внутренних дел С. С. Татищева, шеф жандармов П.А. Шувалов на «памятной записке от 14 февраля» о поручении заграничной агентуре следить за возможным появлением Нечаева собственноручно начертал: «личность эта едва ли заслуживает внимания» [4, с. 64].
Бесспорно, что Нечаев сам по себе интересовал русские власти несравненно меньше, чем «возможность акцентировать преступление революционера как уголовное» [12, с. 176] и дуплетом «убить двух зайцев»: взять реванш за поражение на процессе нечаевцев и представить общественности противников режима как уголовников.
Русская власть крайне болезненно пережила оглушительный провал на процессе «нечаевцев», а после публикации в «Русском вестнике» романа Ф. М. Достоевского «Бесы» [2] , с едкими, карикатурными сценами бессилия властей в борьбе с «бесовщиной», розыск и арест главного «беса» стал для самодержавия idee fixe. Лично «государь император повелеть соизволил принять все меры к поимке этого преступника» [14, с. 136]. Для розыска Нечаева полиции отпускались дополнительные средства, «во все европейские центры были посланы агенты III отделения», а в Берлине канцлер Германии Отто фон Бисмарк удостоил личной аудиенции чиновника русской жандармерии и обещал полное содействие в поисках «опасного государственного преступника». Заметим, что «железный канцлер» свое обещание выполнил: германская полиция рыскала по Европе, выслеживая С. Г. Нечаева, не менее ретиво, чем их российские коллеги. Долгая охота за Нечаевым спровоцировала явное преувеличение масштаба личности и возможностей главаря «Народной расправы». Постепенно в воспаленном воображении власть имущих облик «злодея» обрел чуть ли не сатанинские черты. Свидетельством тому служит такой курьез. В мае 1871 г. русский посланник в Вашингтоне (вероятно, Г. К. Катакази) прислал в Петербург сенсационное сообщение: в Россию «под предлогом научных изысканий под именем Альфонса Пинара» направился ни кто иной как С.Г. Нечаев, с целью тайно пробраться к каторжникам и «войти в сношения с политическими преступниками … для учинения смутов и мятежа» (так в оригинале. – Ю.С.) [14, с. 136-137]. Его величество самодержец всероссийский опасность «учинения смутов и мятежа» на восточных окраинах своей империи воспринял всерьез и на полях депеши умозаключил: «весьма возможно» [14, с. 137]. К счастью, этот фарс не помешал Альфонсу Пинару, известному французскому этнографу и лингвисту, продолжить в России работу над словарем коренных народов Аляски и Дальнего Востока, однако, эта анекдотическая история показывает ту степень умоисступления, до которой дошли русские власти в поисках «лорда» (одна из многих конспиративных кличек С.Г. Нечаева).
Усилия дипломатов и тайной сыскной полиции добиться ареста и экстрадиции Нечаева, тормозились двумя обстоятельствами. Во-первых, европейские страны постоянно и очень жестко критиковали Россию за отсутствие политических свобод, преследование инакомыслящих, осуждали за репрессии в отношении оппозиции. Не забыли в Европе и кровавое подавление польского восстания в 1863 г. Поэтому, содействие русским в задержании политического преступника, неминуемо вызвало бы недовольство местной интеллигенции и гнев эмиграции. Все это в полной мере касалось и Швейцарии. Ни федеральным, ни кантональным властям швейцарской республики конфликтовать с общественным мнением собственной страны в угоду амбициям восточной деспотии, каковой считали Россию, резона не было. Царское правительство должно было представить неопровержимые доказательства того, что Нечаев преследуется полицией за убийство гражданского лица, а не за политические взгляды.
Во-вторых, и главное: Швейцария не заключала с Россией конвенции о выдаче эмигрантов как уголовных преступников, следовательно, насильственная экстрадиция на родину бывшего российского подданного не предусматривалась нормами права [14, с. 136]. Это обстоятельство, казавшееся сущим пустяком в абсолютистской России, для законопослушной Швейцарии было чрезвычайно важным фактом. Вынужденная экстрадиция создавала бы нежелательный для швейцарской юстиции прецедент. Не забудем, что на территории Швейцарии находились сотни, если не тысячи бывших граждан России, и многих из них русское правительство мечтало как можно быстрее отправить на каторгу и в тюрьмы [3] .
На протяжении почти двух лет федеральное правительство Швейцарии находилось под беспрерывным давлением со стороны России, требовавшей выдать убийцу студента Иванова. И, в конце концов, русский посол в Швейцарии М. А. Горчаков (в начале 1872 г.) добился-таки согласия президента этой страны В. Вельти на арест и выдворение Нечаева. Парадокс, но в наибольшей степени такой развязке дела содействовал … сам Сергей Нечаев.
Варлаам Черкезов, бывший соратник организатора «Народной расправы», осужденный по делу «нечаевцев», писал в 1870 г своему другу И. Н. Лихутину: «Нечаев в моих глазах ‑ человек нес особенно ясным и широким развитием, человек, не могущий не только дать направление, – куда ему! – но даже быть представителем какой бы то ни было серьезной и последовательной политической агитации. Но он имеет одно качество – решительность, доходящую до изуверства, любовь к работе на народное дело и привязанность к нему, равносильную фанатизму» [1, с. 149-150]. При свойственных Нечаеву узости кругозора, низкому интеллектуальному уровню и бескультурью он просто не мог быть признан в среде образованной политической эмиграции деятелем, заслуживающим уважения и внимания. Истерический призыв к «повсюдному разрушению», что-то вроде разинского клича «Сарынь на кичку» ‑ слишком примитивный концепт, чтобы его создатель мог стать заметной фигурой в революционной партии, а ничего другого «лорд» создать не мог. Еще один «нечаевц», народник-писатель З. Ралли так характеризовал теоретический уровень и взгляды автора «Катехизиса революционера». «Нечаев, ‑ писал он историку революционного движения Б.И. Николаевскому, ‑ воображавший Робеспьера таким, как узнал его из нескольких прочитанных книг <…> не был социалистом, не знал ни Маркса, ни интернационального рабочего движения, был очень мало начитан и даже парижскую коммуну плохо понимал <…>» [15, с. 218].
В эмиграции С. Г. Нечаев активно использовал методы «революционного действия», опробованные им еще в России: обман, шантаж, подлог, угрозы, мошенничество, кража личных документов. Впрочем, эти уголовные похождения «абрека» неоднократно и подробно изложены в исследовательской литературе, поэтому приведу лишь один малоизвестный факт, исчерпывающе характеризующий личность Сергея Нечаева. Одним из немногих, кто до конца поддерживал и пытался спасти его «для дела революции» был добрейший и наивный Н. П. Огарев. На проявленную к нему другом Герцена доброту и участие сочинитель «Катехизиса» «откликнулся» вполне в духе «бесов» Достоевского. Нечаев пытался подговорить пасынка Огарева Генри Сэтерленда, к которому Николай Платонович относился как к сыну, вступить в банду, организованную для ограбления русских туристов. Узнав об этом, потрясенный Огарев впал в депрессию и окончательно потерял всякий интерес к революционной деятельности [3, с. 40].
В «Материалах для биографии» утверждалось, что «швейцарские олигархи по требованию царя выдали Нечаева не только без суда и без всякого следствия, но и без соблюдения формальностей экстрадиции, без всякого предупреждения и объяснения при нарушении принципов гуманного права» [6, Л. 1-1об]. На самом деле 26 апреля 1870 г. Огарев (доверенное лицо Нечаева) получил из канцелярии Швейцарской конфедерации официальное уведомление, что его протеже «преследуется как уголовный преступник и доказательства этого, представленные русскими властями, несомненны. Поэтому швейцарское правительство не может предоставить Нечаеву убежища без предварительного следствия, которому он будет подвергнут, если окажется на территории страны» [3, с. 477]. Следствие, обещанное швейцарской администрацией, действительно было проведено и длилось два месяца.
О предстоящем аресте Нечаева неоднократно предупреждал М. А. Бакунин, умолял как можно быстрее скрыться Н. П. Огарев, просила уехать в Англию Наталья Герцен. Никому из них Нечаев не поверил, подозревая, что его бояться и хотят «удалить» из Швейцарии подальше от полей революционных битв. Сдал же Нечаева, за скромное вознаграждение и прощение революционных шалостей, польский эмигрант и агент III отделения А. Стемпковский, которому маниакально подозрительный «абрек» полностью доверял.
Несколько слов о «политических бумагах» Нечаева, якобы проданных неким провокатором швейцарской полиции [6, Л. 1] В государственном архиве Цюриха хранятся «журналы, списки различных лиц с их адресами и записная книжка Нечаева», захваченные при его аресте. Там же находится и список «высших лиц русского дворянства», приговоренных Нечаевым к уничтожению. Если эти документы имел в виду арестант Алексеевского равелина, то, пожалуй, и к лучшему, что они остались в недрах цюрихского архивохранилища.
В заключение отмечу, что по моему глубокому убеждению С. Г. Нечаев остался в русской истории только волей случая и благодаря гению Достоевского. Понятие «нечаевщина» как «символ всего отрицательного в русском революционном движении» столь же туманное, сколь и социологически бессодержательное. Малоизученный пока феномен социопатии, проявившийся в деятельности Нечаева, типичен для представителей маргинальных групп (подпольщиков, сектантов, националистов и пр.) оказавшихся, сознательно или по принуждению, вне сложившихся общественных норм и отношений. Думается, что комплексное изучение психологии и поведения представителей таких маргинальных групп – одно из самых интересных и значимых направлений в гуманитарных науках.
[1] Дело Нечаева рассматривалось 8 января 1873 г. Московским окружным судом в присутствии присяжных заседателей.
[2] Публикация в 1871 году «Русским вестником» «Бесов» Ф. М. Достоевского, стала заметным явлением в общественно-политической и культурной жизни России.
[3] Уже после выдачи Нечаева Швейцария приняла закон, запрещавший экстрадицию политэмигрантов, даже убийц, если это убийство было совершено с политической целью. Таков был урок, который прагматичные швейцарцы извлекли для себя из «дела Нечаева [14, с. 138].