Имя самарского писателя А. К. Гольдебаева (1863−1924) принадлежит сегодня к числу давно забытых и редко упоминаемых имён, почти не появляющихся не только на страницах обзорных работ, посвящённых русской литературе рубежа XIX—XX вв., но и в специальных исследованиях, авторы которых изучают творчество его ближайших современников и соратников по литературному цеху. Между тем, это не совсем справедливо: будучи в своё время довольно заметной на литературном небосклоне фигурой, А. К. Гольдебаев активно взаимодействовал со многими из них, находился в переписке, искал личных контактов, пытался в силу своих возможностей и опыта усваивать чужие идеи и, в свою очередь, оказывал то или иное влияние на творчество не только литераторов второго и третьего ряда, но и таких писателей, как А. П. Чехов, М. Горький, А. С. Неверов и других. Все эти обстоятельства заставляют исследователя, заинтересованного в восстановлении подлинных контур литературного процесса рубежа XIX—XX вв., пристальнее всмотреться в очертания и этой, в силу разных причин — забытой, литературной судьбы и попытаться, насколько это возможно, реконструировать максимально полный контекст постановки и решения ряда ключевых для литературы этого периода вопросов, учитывая то обстоятельство, что в решении этих вопросов были задействованы усилия не только тех, чьи имена хорошо известны современному читателю, но и тех, кто, подобно Гольдебаеву, остался в своём времени, став достоянием истории литературы.

Нет ничего удивительного в том, что к таким ключевым вопросам, над решением которых билась литература рубежа XIX—XX вв., был и так называемый «еврейский вопрос», содержание которого, по замечанию А. Мучника, «не сводилось к отношениям между русскими и евреями, а часто вообще не имело никакого, отношения к евреям. Как настойчиво указывал великий русский писатель, гуманист и страстный защитник всех униженных и оскорбленных В. Г. Короленко (и не он один), вопрос об отношении государства и общества к евреям был русским вопросом, то есть вопросом о том, какое будущее готовит себе Россия». Не остался в стороне от решения этого вопроса и А. К. Гольдебаев, который более чем прозрачно выразил свою позицию по этому вопросу в одном из своих первых произведений, которым стал рассказ «Жидова морда», увидевший свет на страницах второго номера ежемесячного иллюстрированного литературного и научно-популярного «Журнала для всех» за 1902 год.



1.



Остановимся, прежде всего, на рассказе А. К. Гольдебаева.

Действие рассказа «Жидова морда» разворачивается в «июльский ясный полдень» на «механическом заводе Пароедова и Ко». Группа молодых рабочих — помощников слесарей, медников, старших и младших учеников, молодых чернорабочих — во время обеденного отдыха сиплыми голосами рассуждали о том, что «болит» — о заработке, о штрафах, о вычетах, о приискании «других местов». Неожиданно зашёл разговор и о Ваньке Носатове, который «огрёб пятитку» за то, что по поручению монтёра отнёс капитану полуброненосного фрегата «Дмитрий Донской» подшипник. Вообще, тот думал, что дал Ваньке на чай пятялтынный, но в темноте пьяный капитан перепутал монету. Компания, «согретая чувством зависти, долго обсуждала на все лады „лафу“, выпавшую на долю» [1, с. 279] их товарища. «Теперь непременно на лодке с девками, с саратовской гармошкой!» — высказал предположение один из участников бурной дискуссии. Другой, «парень в блузе, с тёмнокарими злыми глазами и с хмурым лицом калмыцкого типа», вспомнил о том, что у Ваньки голодает мать с сестрой, а ещё он задолжал еврею Исааку (Ишаку) Волфензону денег, и тот постоянно просит «Дай, Ишачек, дай ради Христа, выручи!.. Хозяйка гонит!.. За фатеру полгода не плочено»". Оживлённый разговор рабочих прервал подошедший Исаак. Товарищи решили не говорить ему о неожиданно свалившемся на Ваньку Носатова богатстве: «Пускай, как себе хотят!..». В этот день Исаак был по-особенному весел и загадочен: «он хитро улыбался, прищурив правый глаз». «С таинственной загадочностью на бледном лице» Исаак начал интересоваться у коллег, был ли кто-то из них сегодня в кузне, и не терял ли кто-то из них больших денег. «Толпа неожиданно сорвалась с места и окружила Вольфензона кольцом голов; сверкающие жадным любопытством глаза устремились на сжатую ладонь, где виднелось что-то синее"[1, с. 281]. Один из присутствующих рабочих узнал в этом «что-то синем» тряпку, которую потерял Ванька. Внезапно открывшиеся подробности взбудоражили присутствующих: «Ванькины, Ванькины!.. Его, его!.. Попался, чортов сын! Ай да Ишачек!.. Молодца!.. Хо-хо!.. Ха-ха!.."[1, с. 281]. Гудевшая толпа рабочих начала уговаривать Ишака оставить деньги себе, так как Ванька всё равно ему должен приличную сумму, или вовсе поделить их между всеми. Однако предложенные варианты дальнейшей судьбы монеты героя не устроили. «Может, он, Иван, хотел заплатить свой долг <…> Зачем я буду брать?! Имею я право брать чужого доброго?! Ну-у?.. Нехорошо…» [1, с. 283]. В конце концов, покорившись, Исаак освободил монету от бумажек и тряпок и положил в карман жилетки. Через час он увидел, как Ванька Носатов «ползает в сарайчике по куче угля, бестолково мечется по острым кускам, тыча рукой туда и сюда, растерянно сморит вокруг» [1, с. 283]. Исаак не смог равнодушно видеть Ванькиных мучений и начал расспрашивать его о том, собирается ли тот возвращать долг, и что он вообще ищет около сарая, а потом признался, что нашёл пропажу. Ванька пообещал когда-нибудь расквитаться с долгом, лишь бы сейчас ему вернули заветную монету «Отдам, лопни глаза!.. Давай!.. Давай!». Исаак вернул монету и хотел попросить Ваньку, видимо, не обзывать его жидом. Но счастливый обладатель «пятитки» оборвал еврея на полуслове и, стиснув зубы, прошипел: «У-у… жидова морда!».

Развивая эту, достаточно банальную, фабулу, Гольдебаев создаёт трагический сюжет, изображающий смертельно больное общество, поражённое вирусом антисемитизма.



2.



Рассказ отчётливо распадается на три сюжетные ситуации, первая из которых разворачивается в «июльский ясный полдень» на «обшарпанном дворе» «механического завода Пароедова и Ко». Хронотоп всего эпизода, открывающего рассказ, строится на контрастирующих элементах. Умиротворённое настроение летнего дня, которое с первых слов создаёт писатель, сталкивается с ощущением безысходности и уныния, вызванного описанием заводского двора. За калиткой находится совершенно другой, угрюмый, мир: «солнечной стороне улицы» с «белизною домов, с яркой зеленью тополей, залитых золотым светом» противопоставлен «обшарпанный двор завода, чёрный от нефти, копоти и грязи» с «заваленными чёрными обломками машин, чугуна и железа». На таком контрастирующем фоне и разворачивается событийный ряд рассказа. «Кучка прокопчённой рабочей молодёжи» в обеденный перерыв обсуждает волнующие их темы. Именно бездушной «кучкой» предстают эти «живые комья сальной копоти», так символично расположившиеся на «груде полосового железа». Гольдебаев даже не даёт им имён, основными формальными идентификаторами являются внешний и возрастной признаки: «белобрысый мальчуган с косыми глазами», «горбатый паренёк с усами», «курносый паренёк», «корявый подросток» и т. д. Лица рабочих были «до того замазаны пятнами жирной копоти, что нет возможности судить о выражении» [1, с. 279] - это одна из причин, почему Гольдебаев не показывает их лиц, но далеко не главная. Основная причина заключается в том, что «манеры преувеличенно-ухарские, язык цинически-кабацкий», да и, в принципе, убогий взгляд на жизнь давно уничтожил их человеческий облик, превратив людей в животных. Рабочие ведут абсолютно бесцельный образ жизни, и их пустой обеденный трёп, смешанный с глупым «гоготом», является тому ярким подтверждением. «Кучка» вдоль и поперёк обсудила Ваньку Носатова и неожиданно выпавший ему «джекпот». Участники дискуссии журят товарища, что он прокутит деньги с девицами, а не использует их рационально. Взрывную волну хохота вызвал тот факт, что Ванька должен Исааку Вольфензону «десятку», которую тот насобирал у своих «жидишек» по «кузнецам да по картузникам», чтобы Носатов смог заплатить за «фатеру». ««Тоже и из них есть рубахи, из жидов», — ободрительно заметил корявый подросток, свёртывая цыгарку» [1, с. 280]. Когда-то потерявшим человеческое обличие заводчанам невдомёк, что остались ещё в этом мире те, кому не чуждо чувство сострадания, и те, кто искренне считает высшей ценностью человеческие отношения. Вероятно, пустословие затянулось бы до конца обеденного перерыва, если бы «в узком проходе между стеной корпуса и забором» не показалась бы «невысокая, узкоплечая фигура юноши-еврея в промасленной фуражке». Этой коллизией завершается первая сюжетная часть.

Вторая сюжетная ситуация длится оставшуюся часть обеденного перерыва и захватывает немного рабочего времени. Место действия — всё тот же заводской двор. В центре этой сюжетной ситуации — диалог отдыхающих заводчан и подошедшего Исаака Вольфензона. ««Что-о, Ишачек?», — спрашивает один из рабочих, чтобы сказать что-нибудь. — Али пожевать захотел… На, почавкай!..» [1, с. 280]. Исаак игнорирует брошенное в его адрес оскорбительное предложение и начинает своё «хитрое расследование». Робко, как бы издалека он выпытывает у собравшихся: «Ну-у? Говорите, икто из вас был сегодня в кузне?», «Икто из вас чего-нибудь потерял?», «Икто из вас имел больших денег?» [1, с. 281]. Новость о том, что он нашёл деньги, вызывала неоднозначную реакцию. ««Хо, хо!» — кричит белобрысый, — повезло нам, робя! Авчера Иван, ноне Исака» [1, с. 281]. В этот момент происходит отождествление Исаака с этим социальным дном. Когда же «желчный парень» с калмыцким лицом, ругнувшись, проворчал: «И молчал бы дуррак!.. Прибежал хвалиться…» [1, с. 281], между двумя мирами — миром Исаака и миром других рабочих — вырастает стена. В силу искажённого представления о действительности, им не дано понять, что людям свойственно испытывать чувство сострадания и справедливости — у Исаака и в мыслях не было хвастаться находкой, он искал её законного хозяина. Со всех сторон на наивного Исаака сыпались предложения оставить деньги себе: «Спрячь, осёл?.. Ванька тебе должен, но платить ни гроша дураку не заплатит; а ты… пришёл перед всеми бахвалиться находкой!"[1, с. 282]. «Кучка» заводчан даёт Исааку советы, исходя из того, как поступили бы они, оказавшись на его месте. «Зачем я буду брать?! Имею я право брать чужого доброго?! Ну-у?.. Нехорошо…» [1, с. 283], — говорит Исаак. Два мира — мир Исаака и мир «кучки» — сталкиваются. «Кучка» не понимает поведение Исаака, «эту непостижимую дубину». Всеми силами рабочие пытаются сломить доброго и упрямого еврея. В итоге, обсуждение превращается во всеобъемлющий хаос. «Шум, смятение, общий крик… Вольфензон, подпрыгивая, взмахивая руками, барахтается в толпе; ему кричат в уши, что кому пришло в голову"[1, с. 283]. Это безумие прерывает «могучий вой гудка», который «потрясает воздух и успокаивает толпу». Обеденный перерыв закончился, все уходят, остаются лишь Хамитов, горбач и чернорабочий. Исаак «покоряется, задумчиво укладывает монету в карман жилетки», все расходятся. Так завершается вторая сюжетная ситуация.

И, наконец, события третьей часть сюжетапроисходят через час после того, как Вольфензон всё же взял монету себе. Художественное пространство несколько расширяется. Из своего горна Вольфензон видит Ваньку Носатова, ползающего в сарайчике около кузни по куче угля». И место действия переносится туда же, к ищущему свою потерю Ваньке. «Глупый Ишак не выдерживает характера. Ему невыносима страстная мука, переживаемая Ванькой; золотая монета жжёт ему ребро сквозь коленкор"[1, с. 284]. Стена между мирами рушится, Исаак аккуратно начинает выпытывать у Ваньки, что тот ищет. Диалог начинается по той же схеме, что и с «кучкой» рабочих — происходит своеобразная «разведка боем»: «Ишто ты тут шаришь, Иван?», «Ну, что же ты ищешь?», — спрашивает Исаак. Иван смотрел мрачно, исподлобья, а потом, словно «взбесившаяся кошка прыгнул к нему», когда узнал, где его деньги. Гольдебаев изображает Ивана таким же животным, как и ту стаю рабочих, уговаривавших Исаака оставить деньги себе. Иван настолько вжился в звериный облик, что даже не может говорить по-человечески — то шипит, то хрипит. «У-у… жжидова морда!» — стиснув зубы, прошипел он и забрал деньги.

Таким образом, следующие одна за другой три сюжетные ситуации помогают раскрыть диалектику души Исаака, характеризующуюся преодолением внутренних противоречий и стремлением к высшей добродетели.

Гольдебаев изображает мир, дышащий Апокалипсисом. Один из признаков, свидетельствующих о приближении конца света — звери, пришедшие к власти над этим миром. Следует напомнить, что и в Откровении Иоанна Богослова приближение Апокалипсиса маркируется, в том числе, четырьмя звериными образамим: большим красным драконом (змием) с семью головами, десятью рогами и семью диадимами; вышедшим из моря семиглавым зверем, похожим на барса с ногами медведя и пастью льва, на головах которого — имена богохульные, а на десяти рогах — десять диадим; появившимся из земли двуглавымзверем (рога, как агнчим); багряным зверем с семью головами и десятью рогами, преисполненным богохульными именами. Аналогичным образом предвестниками Апокалипсиса, который вот-вот обрушится на мир гольдебаевских персонажей, являются люди-звери. Единственным персонажем, сохранившим человеческое обличие и душу, являетсяИсаак, выступающий «проводником» Божественной правды, призванным спасти человечество и благоприятствующий его духовному обновлению.

Отдельного внимания заслуживают имена главных героев-антагонистов «Жидовой морды». В центре конфликта оказываются еврей Исаак Волфензон и русский парень Ванька Носатов. Имена обоих персонажей символичны и в той или иной мере отсылают к Священному писанию и рождаемым им аллюзиям и коннотациям. Так, согласно библейскому повествованию, Исаак — второй израильский патриарх, который разбогател честным трудом, занимаясь земледелием. Также он был единственным наследником всех обетований Божиих: «Был голод в земле, сверх прежнего голода, который был во дни Авраама; и пошел Исаак к Авимелеху, царю Филистимскому, в Герар. Господь явился ему и сказал: не ходи в Египет; живи в земле, о которой Я скажу тебе, странствуй по сей земле, и Я буду с тобою и благословлю тебя, ибо тебе и потомству твоему дам все земли сии и исполню клятву, которою Я клялся Аврааму, отцу твоему; умножу потомство твое, как звезды небесные, и дам потомству твоему все земли сии; благословятся в семени твоем все народы земные» (Быт. 26: 1−4). Смысл еврейского имени Исаак — «пусть (Бог) засмеется» (то есть взглянет благосклонно), что вполне соответствует человеческому образу гольдебаевского Исаака.

Имя Иван (Иоанн) также отсылает к библейскому контексту, в котором встречаются Иоанн Креститель (Иоанн Предтеча) и Апостол и евангелист Иоанн Богослов. Первый является родственником Иисуса Христа по материнской линии. Предсказав пришествие Мессии, он начал готовить народ ко встрече с ним, строго обличая господствовавшие пороки и призывая к покаянию: «…как написано в книге пророчеств Исайи: «Голос громко взывающего в пустыне: «Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему! Пусть каждое ущелье заполнится и каждая гора, и каждый холм сравняются с землей. Пусть станут прямыми кривые пути, и гладкими — неровные тропы; весь мир увидит спасение Божие»» (Лук.3: 4−6). Обрядом покаяния и духовного обновления он избрал обряд крещения. Второй из Иоаннов первоначально был учеником Иоанна Крестителя, а потом стал одним из двенадцати апостолов Иисуса Христа.

Исходя из библейского повествования, образ персонажа, наделённого именем Иван, должен был бы вобрать в себя все самые добрые и светлые качества. Однако гольдебаевский Ванька Носатов — полная противоположность библейским Иоаннам. Его образ, наоборот, состоит из отрицательных черт. Кроме этого, в тексте рассказа по отношению к нему чаще всего используется форма имени «Ванька». Выбор такого антропонима также отражает непорядочность персонажа и соответствующее к нему отношение Гольдебаева.

В связи с выше сказанным обратим также внимание на название рассказа — «Жидова морда». Словосочетание «жидова морда», вынесенное Гольдебаевым в заголовок, звучит несколько несуразно, так как расходится с устойчивым в русском языке сочетанием «жидовская морда». В чём здесь дело? А дело, с нашей точки зрения, в следующем. С одной стороны, изначально обладающее негативной коннотацией словосочетание получает в таком виде ещё более грубое произношение, что вполне соответствует речевой ситуации, преобладающей в тексте рассказа. С другой стороны, это словосочетание можно рассмотреть в поле антропонимики. Как правило, русские фамилии подразделяются на два морфологических типа — на -ов/-ев и -ин. «Всё, что находится за пределами этих двух больших групп, — это лишь исключения и пережитки: существительные без обоих упомянутых суффиксов, фамилии на -ский, различные падежные формы прилагательных и т. д.» [2, с. 23]. Фамилии, имеющие в своём составе конечный фрагмент -ский, чаще всего еврейского происхождения по географическому типу. Например, распространённая еврейская фамилия Годлевский, Гордлевский образована с помощью суффикса -ский от названия местечка в Литве. Исходя из описанных моделей фамилеобразования, форма «жидова» служит для обозначения персонажа русского происхождения, а традиционная «жидовская» — еврейского. Так как Гольдебаев показывает перевёрнутое общество, где устоявшиеся веками этнические стереотипы поменялись на диаметрально противоположные (порядочный еврей и подлый русский), то и «жидова морда» в названии произведении указывает, скорее, не на Исаака, а на Ивана.

Кроме этого, открытое столкновение мотива нарушенного порядка с религиозным наблюдается во второй сюжетной ситуации, когда толпа рабочих обсуждает финансовые взаимоотношения между Волфензоном и Носатовым. В интерпретации заводчан просьбы Исаака вернуть деньги содержат упоминание Иисуса Христа («Волфензон Христом Богом просит Ваньку хоть по гривеннику в месяц платить», «Дай, Ишачек, дай ради Христа, выручи»), хотя иудеи почитают Яхве (именно это имя в еврейской традиции стало восприниматься как собственное имя Бога: все другие имена Божии воспринимаются как толкования священного имени Яхве).

Итак, мотив «свой-чужой», лежащий в основе сюжета «Жидовой морды», приобретает более объёмное и уверенное звучание в сочетании с мотивом перевёрнутого порядка мира. В той или иной комбинации названные мотивы составляли основу многих произведений Гольдебаева. Как и в анализируемом рассказе, они являлись фоном для развёртывания главного мотива всего творчества писателя — мотива Апокалипсиса.

3.

Далее обратимся к тому контексту, в рамках которого следует рассматривать рассказ «Жидова морда», и остановим наше внимание на произведениях двух современников А. К. Гольдебаева, чьё творчество было хорошо известно последнему, и в той или иной мере ориентируясь на которых автор «Жидовой морды» формулировал и свою позицию также.

Первым назовём здесь имя Н. Г. Гарина-Михайловского, чьё сочувственное отношение к евреям звучит со страниц рассказов «Не от мира сего. С натуры» (1895), «Гений» (1901), «Еврейский погром» (1901), «Старый еврей» (1908) и некоторых других. Герои каждого из названых произведений переживают личную трагедию, изображение которой составляет сюжет каждого из рассказов. Так, герой рассказа «Не от мира сего. С натуры» начинающий писатель Яков Львович Либерман, горячо желавший стать писателем, умирает в нищете, так и не добившись своей цели. Героем рассказа «Гений» стал еврей-самоучка, открывший оригинальный метод уже давным-давно известного дифференциального исчисления. Когда спустя три года, после упорных занятий по математике и латинскому языку, герой смог прочитать сочинения Ньютона и убедился, что его «открытие» уже было совершено задолго до него, его жизнь потеряла всякий смысл: «Он закрыл книгу, и всё было кончено. Всё было доказано» [3, с. 564]. Рассказ «Еврейский погром» автобиографичен: писатель нарисовал в нём картину нападений на евреев в Одессе в начале семидесятых годов, свидетелем которых он в своё время являлся. Герой рассказа «Старый еврей» более двадцати лет прожил в ссылке: «Бросил всё, купил землю, хотел хозяиновать, как дед когда-то на Волыни"[4, с. 507]. Но однажды председатель казённой палаты сообщил ему о «манифесте-прощении» и о необходимости вернуться в черту осёдлости. Оставив всё нажитое, старик оправился в своё забытое имение. Однако ночью к нему ворвалась толпа людей с урядником, требующим разрешение на приезд, которого у старика его не оказалось, в результате чего бедолагу насильно одели и «на руках вынесли в плетушку», а по дороге он умер. Таким образом, из локальных катастроф, героями которых являются замученные и доведённые до отчаяния евреи, в этих произведениях Н. Г. Гарина-Михайловского складывается мотив неотвратимого и всеобщего Апокалипсиса, «шиворот-навыворот», ни избежать, ни отсрочить которого уже невозможно. Так, герой рассказа «Старый еврей» говорит о том, что всю жизнь он «соблюдал законы, не ел того, что не положено, справлял шабат"[4, с. 506], однако всё равно жизнь его пошла шиворот-навыворот: «Переменились времена: всё дорого стало и паханная не родит теперь больше земля <…> Другие люди пришли, другие порядки <…> Так всё переворачивается"[4, с. 507].

Мотив перевёрнутого мира возникает с первых строк рассказа «Еврейский погром». Писатель и одновременно участник изображаемых событий, Гарин-Михайловский, сообщает читателям, что «о предстоящих беспорядках на Пасху говорили ещё на страстной» [5, с. 641], то есть на Великой неделе, важной для истинного христианина и служащей для очищения души. А сама Пасхальная неделя, начиная со вторника, оборачивается великим грехопадением, ведь «три дня назначено жидов бить, а потом и кой-каких других».[5, с. 641]. Хронотоп рассказа неравномерен. В начале произведения он несколько растянут по временной оси и туманен. Читатель узнаёт, что основное место действия — Одесса, и что катализатор конфликта был заложен за неделю (о предстоящих беспорядках говорили ещё на Страстной неделе) до центрального события рассказа — погрома. После этого Гарин-Михайловский резко переворачивает календарь, и попадает во второй день Пасхи, а пространство сжимается до размеров комнаты, в которой молодые люди, в числе которых находился и он сам, «обсуждали какой-то мировой вопрос». «Надо идти», — сказал кто-то из присутствующих, и компания оказывается на Ришельевской улице. И тут время ускоряется и смена пространственных сцен учащается: «Быстро сменяются впечатления. <…> общая картина исчезает и в каждом мгновении это что-то уже совсем другое» [5, с. 642]. Общая канва неритмичного повествования обрывается: «какая-то баба вздыхает: «Вот и Пасха: из жидов пух, а из русских дух…»» [5, с. 645]. Писатель продолжит свой рассказ с момента прихода войск. Испугавшись, он «проскочил в подворотню» и «очутился во дворе, битком набитом евреями», «один среди них русский». Гарин-Михайловский не описывает все три дня, запланированные на погром, и не ставит точку, завершая повествование вопросом: «А ты, когда ты поймёшь, почувствуешь наше?.."[5, с. 646].

Ускоряя и замедляя время, резко меняя и сталкивая сюжетные планы, Гарин-Михайловский передаёт атмосферу расшатанного, растрескавшегося мира, в котором «как-то переменились вдруг роли» и законы нравственности и морали. Теперь благородному человеку, например, врачу непременно нужно разбить окно — «для порядка». Однако именно на таких влюблённых в своё дело людях, как этот врач, несостоявшийся писатель Либерман (рассказ «Не от мира сего. С натуры») и усердный математик-самоучка (рассказ «Гений»), всё ещё держится этот покорёженный мир.

О скором Апокалипсисе шла речь и на страницах пьесы другого современника А. К. Гольдебаева — Е. Н. Чирикова, с именем которого был связан, в частности, так называемый «чириковский инцидент», вскрывший межнациональную рознь в интеллигентских кругах. 18 февраля 1909 года во время литературного чтения в доме артиста Н. Н. Ходотова еврейский писатель и драматург Аш Шолом прочитал русскоязычный вариант своей пьесы «Белая кость» («Голубая кровь»). Присутствующий на вечере писатель Е. Н. Чириков раскритиковал произведение: «Я вот чего не понимаю, господа. Вы в один голос хвалите чисто бытовую пьесу, в то время как меня, Евгения Чирикова, регулярно разносите в своих критических статьях за низменное бытописательство» [6]. Присутствующие на вечере обвинили Чирикова в антисемитизме, забыв, однако, что незадолго до этого в свет вышла его пьеса «Евреи» (1906), которая получила высокую оценку в критике, отмечавшей, что ««Евреи» — одно из самых удачных проникновений христианского писателя в жизнь еврейской бедноты», и один «из самых полных и искренних аккордов сочувствия гонимому меньшому брату"[7].

Напомним в нескольких словах сюжет этой пьесы, который выстраивается вокруг семьи и знакомых еврейского часовщика Лейзера Френкеля, настоящего патриота своего народа, который верит, что его внуки или правнуки будут жить в Палестине, «и у них будет, наконец, своя родина, как у каждого человека!.."[8, с. 3].

Вынеся слово «евреи» в название пьесы, Чириков обозначил своё несколько отстранённое отношение к «еврейскому вопросу». Именно этим, вероятно, и объяснялся выбор писателем в качестве формы для постановки еврейского вопроса пьесы, в которой сталкиваются противоположные позиции, звучат разные голоса и точки зрения, а вот авторская позиция выражается только косвенно, через конфликт, участниками которого являются различные действующие лица. Чириков мастерски создаёт галерею фактурных персонажей, а вместе с тем и переносит остро-политическую дискуссию из публичной плоскости в литературную. Неоднозначная позиция персонажей усложняет мотив «свой-чужой», придавая ему высокую смысловую насыщенность, потому что писатель не избегал ««психологических сложностей», которыми издавна характеризовались отношения «большинства» и «меньшинства»» [9, с. 181].

Так, дети Лейзера — Лия и Борух, исключённые из университета за участие в беспорядках, не разделяют национальный фанатизм своего отца. «У голодных главная забота — поесть, и не им толковать о возрождении! Ваше возрождение это только масло, с которым хлеб кажется ещё вкуснее. Народ голоден, его поманили в Палестину хлебом, он и пошёл… В этом всё ваше «возрождение»! А теперь оттуда бегут… Оказалось, что «возрождаться» возможно только при наличности некоторого оборотного капитальца» [8, с. 21], — считает Борух. Сионистские помыслы ему кажутся лишь «фантазией забитого и затравленного человека». Возможно поэтому, он и стесняется своего еврейского происхождения и предпочитает, чтобы его звали Борисом. У Лии двоякое отношение к своей этнической принадлежности: «Меня не трогает наша религия, и многое в ней кажется… нелепым. Но временами, когда я слышу, как отец читает свои субботние молитвы, что-то вдруг шевельнётся в душе, далеко где-то там"[8, с. 28]. А когда она узнаёт, что где-нибудь бьют евреев, то чувствует себя жидовкой. В представлении русского бывшего студента Березина, возлюбленного Лии, «жидовость» — не этническая характеристика, а своеобразная маркировка униженных. «Разве я не тот же «жид»? Меня тоже гнали всю жизнь, начиная с гимназической семейки"[8, с. 26], — говорит он Лии.

Для рабочего механического завода Изерсона личностные качества человека не зависят от национальной принадлежности, ведь когда «один человек грызёт за горло другого человека, — тот уже не русский, не поляк и не жид!.. Он просто человек!.."[8, с. 13]. Примерно такой же точки зрения придерживается и Нахман. Он выступает за всеобщее равенство: «Я совсем не знаю, как будет через тысячу лет, но теперь всякий человек непременно ещё или русский, или поляк, или негр, или жид!.."[8, с. 13].

Прислуга Маша в доме Френкеля считает «жидовость» исключительно внешней характеристикой человека. «Да в вас жидовского-то вот настолько, — говорит Маша Лие, показывая кончик мизинца. — Характер у вас самый русский!"[8, с. 30]. А Шлойме, подмастерье в часовом магазине, принимает свою национальную принадлежность, как данность (лишь бы не били), но всё же надеется, что когда-нибудь мир можно будет перенастроить на нужный лад, как часы. Лейзер: «…человек, как и часы, всегда хочет или немножко побежать вперёд, или очень много отстаёт… И человека тоже надо и чистить, и выверять, и чинить». Шлойме: «Ваш сын говорил, что человека надо сломать и сделать совсем нового…"[8, с. 7].

В этом плане очень символична смерть Лии, которая после нападения на часовой магазин и ссоры с отцом из-за её любовных взаимоотношений с Березиным кончает жизнь самоубийством, что предвещает неминуемо приближающийся Апокалипсис, когда, как отмечает И. А. Крывелев, «никакого всепрощения и любви нет ещё и в помине. Наоборот, жажда смерти и предвкушение этой мести наполняют Апокалипсис. Правда, имеется в виду, что мстить будут не люди, а мессия, когда он придёт"[10, с. 200]. Эта мысль вложена Чириковым также в слова Шлойме: «Один еврей говорит, что когда придёт Мессия, то все евреи, которые живут в разных землях: и в Польше, и у нас, и в Америке, и в Африке, и в Англии, и везде — все пройдут под землёй в Палестину» [8, с. 10].

Мотив порядка и его нарушения в пьесе Чирикова выкристаллизовывается на пересечении религиозных и сугубо светских вопросов, в частности — вопросов просвещения. Так, Лия искреннее верит в созидательную роль образования в жизни человека, в то, что когда-нибудь настанет в мире порядок, и в еврейском вопросе будет поставлена точка: «Я верю, что всё хорошее, доброе, чистое, — что есть в каждом человеке, будет расти вместе со знаниями, которые даёт нам наука… И наступит время, когда это доброе и разумное, что есть у всех людей месте…» [8, с. 13]. А её отец, наоборот, думает, что вмешательство науки сломает закон Божий, и привычный ход вещей нарушится: «Все хотят жить не по закону, который дал Господь, а по своему уму». «Образованный еврей вместе с религией теряет национальность. Это закон исторической эволюции еврейского народа! Наше еврейство сильно только религией. А кто же из образованных евреев может назваться религиозным? Я таких не знаю, не встречал"[8, с. 60]^, — поясняет доктор медицины Фурман.

Каждый из персонажей пьесы так или иначе пытается выстроить в мире утрачиваемый им порядок. В вопросах переустройства мира герои делятся на два лагеря — те, кто выбирает тактику кардинального преобразования, и те, кто решает просто уйти от проблем, спрятав свой микромир подальше от надвигающейся бури. К перовой группе принадлежат Борух, Лия, Березин и Изерсон, считающие, что «надо ломать всё, что мешает жить». Представители второй группы — Лейзер, его брат Аарон, Фурман, Нахман, Маша и разносчик газет Сруль — искренне верят, что гармонизировать мир можно посредством смены места жительства: «Люди очень любят переезжать; люди думают, что в новой квартире можно жить по-новому"[8, с. 39]. Даже когда до Маши дошли слухи, что намечается очередной еврейский погром, то она принимает решение перейти из дома Лейзеря в дом газетчика Сруля. «Начнут бить, — не станут разбирать…», — аргументирует своё решение прислуга. Остальные «кочевники» мыслят масштабнее и готовы к радикальным действиям по обновлению, возрождению человечества, так как уверены, «настанет день, когда десять человек разных племён ухватятся за одежду еврея и скажут ему: «веди нас в Иерусалим»!"[8, с. 15]. Так Чириков подводит читателя к мысли о том, что перестановка слагаемых не повлияет на конечный итог — Апокалипсис неминуем. Своеобразный спасательный круг от краха мира писатель видит в единстве всех людей. Но ни при каких условиях и вариантах развития событий абсолютная гармония недостижима, потому что каждый человек, будь то прислуга или господин с золотыми часами — целый мир, существующий по своим исключительным законам и правилам. Поэтому, как несбыточна мечта Лейзеря, чтобы все часы били сразу, так никогда не воплотится в жизнь и идея о полном взаимопонимании людей. Часы, «они, как люди, никогда не могут быть согласны…"[8, с. 13], — печально заключает старый часовщик, осознавший иллюзорность этой мечты о всеобщей гармонии.

4.

Подводя итог рассмотрению рассказа А. К. Гольдебаева «Жидова морда» в контексте отечественной литературы XX века, обозначим следующее.

Первое. Ведущая роль в рассказе «Жидова морда» принадлежит мотиву Апокалипсиса, который складывается из комбинации мотивов «свой-чужой» и приближающегося хаоса и его преодоления. Подобная мотивная конструкция использовалась в разных пропорциях и старшими коллегами Гольдебаева по литературному цеху — Н. Г. Гариным-Михайловским и Е. Н. Чириковым.

Второе. В «Жидовой морде» Гольдебаева можно обозначить некоторые причинно-следственные отношения между мотивами национального контраста и нарушенного порядка, в произведениях же его коллег и предшественников всё не столь однозначно — мотивы национальных различий и нарушения миропорядка тесно сплетаются и пересекаются в них, но превалирует над разработкой этих мотивов религиозная тематика. Писатели стремились показать рельефность еврейского характера, особенности национального мировоззрения, важной частью которого является религиозное самосознание. Тогда как для Гольдебаева национальный аспект является лишь ещё одним основанием для изображения вывернутого наизнанку мира, находящегося на пороге Апокалипсиса.

Третье. На разных творческих этапах становления писателя Гольдебаева проблематика конца света, проходящая через все его произведения, претерпевала ряд концептуальных изменений. Так, в ранний период писатель верил, что мир ещё можно спасти, что он, пусть и поломанный, держится на таких высоконравственных и честных перед собой и Богом людьми, как Исаак. В эту концепцию весьма органично вписывается точка зрения Гарина-Михайловского, ярко выраженная в рассказах «Гений» и «Не от мира сего. С натуры»: человечные, доверчивые и немного чудаковатые писатель и учёный одиноки в этой реальности, но вместе с тем, она всё ещё существует благодаря им. Но уже чуть позже Гольдебаев начнёт пристально анализировать происходящее (рассказ «Ссора», 1903 год), чтобы всё-таки установить причину невзгод и трагедий, сокрушающих мир, а в поздний период творчества он и вовсе опустит руки, изображая теперь общество, не имеющее ни малейшего шанса на спасение (рассказ «Корова моя» и другие). И здесь ему очень созвучна позиция Чирикова, несколькими годами раньше пришедшего к тем же неутешительным выводам, к которым придёт и Гольдебаев.



Выражаем благодарность доктору филологических наук, профессору кафедры русской и зарубежной литературы СГУ И. Ю. Иванюшиной и доктору филологических наук, руководителю приоритетных проектов и программ, профессору кафедры общего литературоведения и журналистики СГУ Е. Г. Елиной за интерес к докладу, положенному в основу этой статьи, и вопросы, послужившие основанием для разработки ряда её положений.